...Мы прошли по лесу, где среди сосен и елей цветут рододендроны, по дорожкам, где бродят неторопливые фазаны, меж исполинских лопухов и папоротников высотой в человеческий рост. За простой деревянной оградой, заботливо укутанный в сетку (от кроликов), рос маленький дубок, привезенный из Пушкинских гор, а в глубине стояла избушка Арины Родионовны. Здесь нас уже ждали: горели свечи, топился очаг, у которого
сидела писательница Джоан Нойманн в образе пушкинской няни: круглые железные очки, оренбургский пуховый платок на плечах, раскрытая книга на коленях... Все это происходило в самом сердце Северной Ирландии, в глуши, вдали от городов и деревень.

Такое вступление похоже на начало сказки. Но во всей этой истории немало сказочного, с какого места ни начни повествование. К примеру, так.

Однажды мне позвонила незнакомая женщина и сказала, что есть шанс слетать в Ирландию на халяву, за счет английской графини. Естественно, я решил, что это розыгрыш. Но оказалось – правда.

Еще один вариант вступления. Как честный человек, считаю своим долгом предупредить, что в этом скромном повествовании вы не найдете никаких сведений о многострадальной истории Ирландии, о ее достопримечательностях, городах и ресторанах. Ибо жил я в лесу, питался очень просто, в основном кашей и мюслями с молоком, и ничего, кроме леса и травы, не видел. Ну, так уж получилось… Зато лес и трава были великолепны!


Автор на ирландской травке


А можно начать иначе. Жила-была графиня Саша Аберкон – the Duchess of Aberkorn. Зиму она проводила в Лондоне, а летом приезжала в Ирландию, в родовое имение своего мужа – Баронскурт. Здесь в центре участка величиной в семь тысяч акров есть небольшой, но уютный замок. Имение окружено парком, плавно переходящим в лес, по которому бродят олени, бегают кролики и фазаны.


Вид на Баронскурт


Графиня родила и воспитала четверых детей, так что о проблемах воспитания знает не понаслышке. И очень ими интересуется. В 1987 году она приняла решение: создать фонд, который поддерживал бы творчески одаренных детей, а также людей, которые с ними занимаются. А поскольку в числе предков графини были родственники Пушкина, и даже имя она получила в честь Александра Сергеевича, то и фонд она так и назвала: Пушкинским (“The Pushkin Prizes”). Вложила в это дело свои средства, нашла и привлекла других добрых людей.

Фонд проводит конкурсы на лучшие школьные сочинения, регулярно издает прекрасно оформленные книги с этими сочинениями. В летнее время ребятам и педагогам предоставляется возможность несколько дней жить, заниматься и общаться в лесном лагере - “Pushkin Summer Camp of the Imagination”, что можно перевести как "Летний лагерь имени Пушкина, развивающий воображение". Поначалу приглашала только ирландских детей и их учителей. Но и без русских не обойтись – имя Пушкина обязывает! И она стала понемногу приглашать также их.

Графиня не раз бывала в Петербурге, Пушкине и Колпине, посещала школы и гимназии, знакомилась с детьми и их наставниками. В тот счастливый для меня год она сказала, что хочет принять нескольких колпинцев, в том числе журналиста, который напишет об этой поездке. О чем и сообщила мне незнакомая дама-учительница. Она представилась Антониной Михайловной.

Узнав, в качестве кого меня приглашают, я бурно запротестовал. В школе и вузе учил немецкий, да так и не выучил толком. Правда, дважды в жизни, когда он мне действительно понадобился, я смог им худо-бедно воспользоваться. А по-английски мог сказать разве что «сорри, ай ноу спик инглиш».

- Ничего страшного, – сказала Антонина Михайловна. – До поездки еще целых два месяца, успеете выучить!

Оптимистка…
Разумеется, выучить удалось разве что несколько фраз из разговорника.

- Ничего страшного, – вновь сказала Антонина Михайловна. – Девочки помогут. – И оказалась права, девочки хорошо помогали.

Итак, по приглашению Пушкинского фонда, в ирландской лесной школе собрались свыше семидесяти детей и взрослых, и в их числе – небольшая "рашен груп": пятеро школьников (четверо из Колпина, один из Петербурга), две колпинские учительницы, одна из которых – студентка, миниатюрная и юная, так что ее все принимали за старшеклассницу, и автор этих строк.


Колпинские школьники: язык до Ирландии довел!


До того за рубежом в первый и последний раз в жизни я был свыше тридцати лет назад, в стране, о которой в советские времена сложили поговорку "Курица не птица, Болгария не заграница". Так что, когда стало известно о возможности посетить школу в Северной Ирландии, созданную для развития воображения, то я, честно говоря, долго не мог себе такого вообразить. Это недоверие не оставляло меня все дни предшествовавших поездке хлопот с ОВИРом и консульством.

Но вот позади утомительный перелет на двух самолетах. Вначале – до лондонского, огромного как город, аэропорта Гатвик. Там даже ходит электричка, на которой мы и приехали к самолету, совершающему рейс до Белфаста. Вот уже нас встречает очаровательная, энергичная и улыбчивая Хелен из "Pushkin Prizes", и Антонина Михайловна на правах старой знакомой тут же затевает с нею оживленную беседу, пока автобус мчит нас сквозь тьму, и мы видим по сторонам, вздыхая о ночлеге, дрожащие огни ирландских ферм и хуторов...

А утром мы проснулись в незнакомой стране.
Разумеется, я много читал как об Ирландии, так и самих ирландцев, начиная с великих – Свифта, Джойса и Йитса. Но не зря говорится, что лучше один раз увидеть...

Жили мы в нескольких километрах от крохотного городка Ома, и все пять дней, с утра и дотемна, были плотно заполнены занятиями в лесной школе, причем и проходили эти занятия по преимуществу на вольном воздухе, то бишь – прямо в лесу...




Но именно благодаря этому видели Ирландию крупным планом, отчетливо и подробно.
Первое и самое сильное впечатление: здесь нет прямых линий. Вокруг, куда ни бросишь взгляд, поднимаются плавные, пологие холмы, расчерченные живыми изгородями на причудливые по форме участки. На участках пасутся коровы или овцы. Пастухов не видно: скот сам по себе, а мчащие по дорогам машины – сами по себе. Дороги извилисты, они огибают холмы, прихотливо переплетаются. Даже в том случае, если проектировщики постарались придать какому-то участку трассы относительную прямизну, дорога все равно извивается, только не в горизонтальной, а в вертикальной плоскости, то взмывая вверх, то ныряя вниз. Благодаря этому весь пейзаж кажется сложной и гармоничной системой плавных кривых линий, системой из зеленых и серых лекал.




Со стороны Атлантики все время набегают низкие темные тучи, они в буквальном смысле слова задевают за вершины холмов, цепляются за них мягким, полным влаги брюхом. Солнце проглядывает редко, и тогда тени облаков ложатся на холмы, как бы усиливая и подчеркивая эту путаницу плавных линий и зеленых лекал.

И еще несколько слов об извилистых ирландских дорогах. Ни за одним из поворотов не прятался местный гаишник с радаром! Такое впечатление, что служба, аналогичная нашей ГИБДД, здесь отсутствует начисто. Но это не означает, что нет никакого контроля за движением. Водитель нашего школьного автобуса вынул откуда-то из-под панели управления и показал нам круглую диаграмму, на которой самописец фиксирует все необходимое: время начала и окончания поездки, скорость, количество и продолжительность остановок, и так далее... Сейчас эти самописцы внедряются и у нас. Интересно, быстро ли смекалистый русский человек научится подделывать диаграммы?

Небольшие дороги, типа наших проселочных, очень узки, так что две машины здесь разъезжаются с трудом, однако на этом сходство и кончается, ибо асфальт всюду безупречный. А на крупных магистралях прямо в дорожное полотно вмонтированы по разделительными линиям светоотражатели-катафоты. Поэтому вечерней порой кажется, что трассы украшены лежащими на асфальте гирляндами разноцветных лампочек.

На дождь, поскольку он может пойти в любой момент, здесь не обращают ни малейшего внимания. Никто из учителей не планировал занятий с детьми таким образом: мол, если погода будет хорошая, пойдем в лес, если плохая – будем сидеть в помещении... Если накануне сказано – в лес, значит, все идут в лес, как миленькие, под моросящим дождичком. А через часок, глядишь, уже и солнце проглянуло, да такое, что от всех пар идет... В теплом (благодаря близости Гольфстрима) и влажном климате деревья, травы и кустарники растут вольготно и с явным удовольствием: нигде я не видел таких гигантских дубов, папоротников и сосен.




Кстати, именно в Баронскурте растет самая высокая шотландская сосна в Европе. Я с нею познакомился, постоял в обнимку, но сфотографировать не смог: слишком высока. А отходишь подальше – сосна исчезает за другими деревьями…

Но и пришельцы из других стран хорошо себя чувствуют в ирландском лесу: эвкалипт и испанский дуб, голубая сосна и корсиканский летающий орех, даже магнолия и агава, даже удивительная по экзотичности ель из Чили, лапы которой напоминают обезьяньи хвосты... Добрая, милосердная земля, непромерзающая под толстым, как овечье руно, слоем травы. Такое ощущенье, что здесь никто никуда не спешит, а просто наслаждается жизнью: даже пчелы здесь неторопливы... Вот это мы в основном и видели: природу.




Говорят, что Ирландия – наиболее экологически чистая европейская страна, но ирландцы не желают признавать этого, мотивируя свою скромность неожиданным и логичным образом: как только мы назовем себя самыми чистыми – мы остановимся, а сделать в защиту природы еще предстоит немало...

В таинственную жизнь растений и насекомых нас посвящали замечательные специалисты – к примеру, Ларри Монтейт, о котором нам по секрету шепнули, что он считается лучшим садовником Великобритании, работавшим у самой королевы...

Впрочем, у меня возникло такое впечатление, что едва ли не в каждом ирландском домике живут лучшие садовники. Потому что на каждом из них, буквально на каждом, есть изящные металлические кронштейны, а с них свисают на цепочках большие охапки цветов. Цветы – самые обычные (чаще всего – петуньи либо настурции), однако их так много, что не понять, откуда же они растут. Грешным делом, я даже заподозрил, что они искусственные. Пригляделся поближе: нет, настоящие. Значит, где-то в глубине этого цветочного шара спрятан ком земли...






Очень модны также клумбы в виде колодца, цветы из которого как бы перехлестывают через край, а сверху на вороте висит ведро, и оно тоже, естественно, полно цветов, только что вычерпнутых из животворящей земли… Доходчивый и емкий образ.

Чем же еще мы занимались (я говорю "мы", поскольку все взрослые, в том числе учителя ирландских школ, принимали в занятиях участие наравне с детьми)? В расписании стояли скульптура, музыка, драма, литература...

В качестве исходных материалов скульптор Гордон Вудс предложил нам ветки, мох, коренья и мотки проволоки. Девочки сделали гусениц и бабочек. Парни долго вздыхали, мучились муками творческих замыслов, картинно возлежа при этом на толстых горизонтальных ветвях огромной экзотичной сосны, однако в конце концов быстро и дружно соорудили монументального скорпиона. А нам с Антониной Михайловной удался вполне приличный пудель, устанавливая которого, я имел возможность воочию убедиться в качестве здешних газонов.

Деревянные собачьи ножки никак не хотели втыкаться в землю: трава пружинила, отбрасывала их. С помощью ножниц удалось проковырять плотный, как голенище валенка, и толстый, как энциклопедический словарь, слой травы, но под ним оказался упругий слой хорошо переплетенных корней...



По таким газонам не только ходить – на лошадях гарцевать можно. Что, кстати сказать, и сделали на наших глазах обитатели замка Баронскурт. Прогарцевали мимо, и я, как ни приглядывался, не смог обнаружить на поверхности газона ни малейшего следа от копыт.




Угадайте, куда ведет эта украшенная цветами дверь? В конюшню!


Первые минуты музыкальных занятий чем-то напоминали репетицию оркестра в сумасшедшем доме: всем были розданы бубны, ксилофоны, трещотки, маракасы и другие экзотические инструменты, и мы затрендели ими кто во что горазд. Но к концу двухчасовых занятий нашему дирижеру Элен Агнев, как ни удивительно, удалось выжать из нас нечто путное...

Под драмой, как выяснилось, подразумевались основы сценического движения, пластики, пантомимы и этюдов в духе раннего Ярмольника. Накануне наш педагог, худенькая, неприметная Эмили Миттон, бродила с нами по лесу в затрапезной кожаной видавшей виды куртке типа тех, в которых обожают дремать в нашей стране ночные сторожа, и я был просто поражен ее преображением на занятиях: пересыпая свою речь бесчисленным "о кей?", она не только объясняла, но и мастерски показывала нам все, что от нас требовалось: с ее помощью многие быстро научились ходить особой походкой, как курочка на птичьем дворе, либо раскачиваться, как дерево под ветром... Талант, безусловный талант!

Наконец, настал день литературы, и мы пришли к домику няни Пушкина. Кстати сказать, внешне похожему на тот, что в Пушкиногорье. Его сложил в подарок матери один из сыновей графини. Но сложить русскую печь ему оказалось слабО – внутри горел обычный английский камин. А у него сидела, как уже говорилось выше, писательница Джоан Нойманн. И вдруг, пристально глядя на меня, она что-то быстро-быстро заговорила по-английски. Я шепнул девочкам: переводите, плиз! Оказывается, она спрашивала, не я ли читал стихи три с лишним года назад в городе Пушкине. И я вспомнил, что да, действительно, в лицее состоялась встреча поэтов из Петербурга, Америки и Ирландии, где я прочел по-русски единственное стихотворение, которое к тому моменту было переведено на английский, а поэт Илья Фоняков помог мне, прочтя перевод...
Вот, кстати, это стихотворение, озаглавленное «Наследство»:



А читал я его, между прочим, в том самом зале, где Пушкин читал в присутствии Державина «Воспоминания о Царском Селе»…
Как только мы выяснили это, Джоан тут же с трогательной непосредственностью вскочила, бросилась меня обнимать и говорить добрые слова...
А еще говорят – чудес не бывает... Ну разве не чудо: пролететь над всей Европой, чтобы попасть в глухой лес. А в лесу – избушка. А в ней – старушка, которая помнит твое стихотворение...

Ну, а что касается наших колпинских подростков, то они бойко общались с ирландцами (благо, жили мы все в условиях, делавших общение на английском языке неизбежным: так, у ребят были комнаты на пять-шесть человек), а на занятиях быстро сочиняли литературные экспромты, отрывки из которых вошли, наряду с произведениями взрослых обитателей лесной школы, в толстый том: нам его роздали в последний день горячим, только что вышедшим из-под лазерного принтера...
И когда только Джоан вместе со своей дочерью Кэйт, тоже писательницей, успели разобрать и перепечатать на компьютере все наши небрежно заполненные листки из многочисленных блокнотов?

Немного о трудностях перевода.
Я уже слышал возражения: но это же не лесная школа, здесь нет ни, ни парт, ни завуча... Это же “ The Pushkin Prizes ”! Согласен, но как перевести? “Пушкинский фонд”? Но слово “фонд” ассоциируется прежде всего с накоплением денег, с банкирами и спонсорами. В нашей стране сплошь и рядом где фонд – там финансовые аферы... Пользоваться термином “летний лагерь”? Опять-таки не хочется, поскольку слово “лагерь” в русском языке имеет несколько значений, главные из которых – пионерский, военный и лагерь для заключенных... Ни одно из них не годится. Термин “школа” здесь, пожалуй, самый нейтральный и уместный, ведь он очень часто употребляется в переносном смысле (ижорская школа металлургии, российская школа гимнастики)... Да и общались мы с кем? С ирландскими учителями и с их учениками, не говоря уж о том, что сами мы, конечно же, были именно учениками... А мостиком, соединяющим страны, служило имя Пушкина.

…Задолго до поездки я где-то прочел, что по количеству спиртного на душу населения Ирландия не только не уступает России, но даже чуть-чуть опережает ее. И действительно, каждый вечер, уложив детей спать, взрослые собирались в комнате с телевизором (кстати сказать, единственным во всем здании, причем на моей памяти его никто ни разу не включил), чтобы пообщаться и немного расслабиться.

Вот тут-то я и понял, что ирландское застолье сильно отличается от русского. На стол выставлялись напитки на любой вкус: водка, пиво, пепси, виски, джин, спрайт, красное и белое вино и так далее. Закуска примитивная и несерьезная: чипсы, орешки… Не было никаких тостов, никаких команд типа “Ну, поехали”, никаких “штрафных” опоздавшим... Да и опоздавших, в общем-то, не было, поскольку каждый мог встать и уйти в любой момент, и никто не говорил ему вслед: “Ты что это – нашу компанию не уважаешь?” Никакого контроля за тем, кто, что и сколько пьет. Можно было весь вечер просидеть с бокалом с минеральной водой. Очень демократичное застолье, мне оно понравилось полным отсутствием малейших попыток насилия над личностью. Может быть, демократия начинается с такой вот культуры застолья?

…Вплоть до последнего дня было неизвестно, удастся ли нам повидаться с гостеприимной графиней, создавшей "The Pushkin Prizes": дело в том, что Саша, которая любит лошадей, получила на скачках травму и в течение нескольких дней не выходила из дому. Но приняла она нас даже дважды: вначале – всех, а затем, отдельно, нашу колпинскую группу.

Перед поездкой жена заставила меня сшить новый костюм: «Не позорься, ведь к графине едешь!» И я сшил его. Но к графине нас позвали прямо из леса. И все пришли в чем были: я – в тренировочных штанах и футболке с надписью «Ижорский завод». Эх, так никто за границей мой костюм и не видел, кроме стюардесс…

В роли экскурсовода выступил сам владелец замка. Запомнился зал с восемью колоннами, где многое было круглым: сам зал, стоящий в центре его огромный стол, большой желто-зеленый ковер на полу, световое окно в центре потолка... На столе лежали огромные книги, которые я поначалу принял за муляжи. Оказалось, что это – кожаные футляры в форме книг, а внутри – старинные гравюры. По соседству – кабинет с темно-коричневыми шкафами, сверху донизу набитыми фолиантами, по виду – двухсотлетней давности... Рядом – огромный телевизор с плоским экраном, кресло, камин, в углу на рундуке –большая горка свежепринесенных дров, от которых приятно пахнет лесом и на которых еще сохранились ниточки мха... На низком столике - “Айриш Таймс”, “Дейли Телеграф” и другие свежие газеты, письма, а также сборнички детективов в мягких цветных обложках. Пепельница, несколько абсолютно одинаковых массивных зажигалок...

Все эти мелочи запоминались как бы сами собой: в кои-то веки удастся еще раз посмотреть, как живут графья в ирландской глубинке, и в чем они ходят... На графе были мятые кремовые вельветовые джинсы, серый длинный пиджак в елочку и клетчатая рубашка без галстука, на графине – узкие голубые джинсы и очень простенькая шерстяная малиновая кофточка. Как мне объяснили, и то и другое – костюмы для верховой езды, а в Лондоне, тем более выходя в свет, эти люди одеваются иначе... Впрочем, о последнем я и сам догадался.

В одной из комнат на видном месте лежало подарочное издание рабочих тетрадей Пушкина – несколько крупных томов на двух языках: русском и английском.

Пять дней пролетели стремительно: время было расписано так плотно, что не удалось побродить даже по ближайшему крохотному городку Ома. Зато мы побывали на атлантическом побережье. Было холодно, моросил дождик, но отважные наши девушки, Саша Байданова, Даша Семерюк и Арина Трунова, все-таки воспользовались возможностью поплескаться в волнах Атлантики.






Затем мы сели перекусить за один из деревянных столов, стоящих на газоне рядом с набережной, и кто-то обратил внимание: к нам не подбежала, заискивающе виляя хвостом, ни одна неизбежная в подобных случаях собака. Хотя собаки, в принципе, были, чинно прогуливаясь со своими хозяевами неподалеку. Заинтригованные, мы стали расспрашивать ирландцев: у вас что, бродячих собак нет? Те долго не могли понять нашего вопроса: у каждой собаки есть хозяин, а если она потеряется – он дает объявление, и ее быстро находят. Так откуда же им взяться, бродячим-то?

И вот уже мы вновь в самолете, и в разрывах облаков в последний раз мелькает зеленая холмистая Ирландия, изрезанная береговая линия, темная вода Ирландского моря... Сидящий впереди попутчик разворачивает немецкую газету, и углубляется в большую статью под крупным заголовком “Десять лет я жил без секса, но теперь снова все в порядке”. Воодушевленный тем, что я, несмотря на полное отсутствие практики, еще кое-что помню в чужом языке, я обращаюсь к сидящему слева мужчине с вопросом на ломаном немецком. Он отвечает мне на чистейшем немецком, затем переходит на английский, но, увидев мое выражение лица, тут же с улыбкой предлагает перейти на русский.

Сосед оказался настоящим полиглотом: уроженец Азербайджана, он выучил русский в восемнадцать лет, английский – в двадцать, а затем стал изучать язык за языком: немецкий, украинский, польский, турецкий, белорусский, узбекский... Это у него – хобби, поскольку путешествовать он любит, а живет в Ирландии (не в Северной, которая является частью Британского королевства, а в республике), где работает программистом. По паспорту – гражданин России. Русских очень хвалит: “Такой талантливый народ, сколько умных людей каждый год уезжает за рубеж, их там все больше...” Утечка умов его радует – он ведь и сам утек.

Можно, впрочем, “утечь” и без знания языка: соседка справа, как выяснилось, шесть лет назад вышла замуж за англичанина и живет теперь в городе Йорке. Нас в этом Йорке, говорит она, всего шесть русских женщин, мы все перезнакомились и общаемся в основном лишь друг с другом. Английского не знает и учить не хочет.

При этих словах невольно вспомнилась мне еще одна попутчица, совсем молоденькая, всю дорогу так оживленно шуршавшая ворохами официальных документов и факсовых рулонов, что я невольно заподозрил в ней секретаршу “нового русского”, везущую своему шефу необходимые для подписания контракта сведения. Оказалось – ничего подобного: едет в частную английскую школу, чтобы продолжить совершенствоваться в английском: вот такие разные судьбы.

Ясное дело, когда едешь за рубеж, надо позаботиться о сувенирах. Везти мне особо было нечего, и среди прочего я взял с собой небольшой фотоальбомчик с видами города Колпино. Когда мы расставались, я его вручил Джоан на память. А в числе увозимых нами сувениров и подарков была превосходно изданная “The Pushkin Prizes” книга лучших школьных сочинений на английском языке, в которой я с удовольствием обнаружил произведения ребят из Колпина.

Прошло много времени – чуть ли не год. И вдруг из Ирландии приходит очень толстое и тяжелое письмо – как выяснилось, в конверт была вложена шоколадка. От долгого пути она, естественно, разделилась на фрагменты. Но фрагменты были вкусные. А в письме говорилось: «В Колпине я ни разу не была, но, судя по вашим фотографиям, город красивый, а один из снимков, с колпинскими одуванчиками, мне так понравился, что я его вынула из альбома, вставила в рамку и повесила на кухне».


Большой одуван. Впрочем, это не колпинский а крымский. Он еще круче :)


Тут у меня в мозгу что-то щелкнуло: «Заграница нас признала!» И я самонадеянно решил: а почему бы в таком случае не устроить выставку для земляков?
Нельзя сказать, что фотографией до этого я никогда не занимался. Занимался, но своеобразно. Дело в том, что когда люди в ответ на вопрос об увлечениях говорят «фотография», они нередко имеют в виду фото для семейного альбома. А это – самый нелюбимый мною жанр.
Семья – это святое. Семейные альбомы – святое. Но к искусству они не имеют ни малейшего отношения.

У меня даже стихотворение написано – от имени фотоаппарата, который протестовал: «Он лица линзами стискивал, сворачивал в тонкий жгутик, и веером вдруг разбрызгивал, размазывал по эмульсии! Он скручивал их спиралью в тугой тесноте кассет… Но люди не замечали его бессильный протест».

Нынче цифровые фотоаппараты и прочие фото- и видеогаджеты есть в каждой семье. Фотоателье – на каждом углу. Фотографировать могут даже дети.
Совсем не то – в шестидесятые годы, когда надо было самостоятельно разбодяживать проявитель и фиксаж, и печатать фотографии, занавешивая одеялами окна.

Фотоаппарат я впервые взял в руки на первом курсе факультета журналистики.
Поздней осенью 1966 года мы пошли всей студенческой группой в петербургский парк. Я, естественно, снимал студенток – а кого бы еще? Но не только их. Одно дерево почему-то привлекло мое внимание. Я на него потратил несколько кадров.
Эти снимки долго не видели света. Просматривая негативы, я подумал, что они не интересны.

По счастью, моя первая пленка сохранилась. Почти сорок (!) лет спустя я решил распечатать кадр с деревом. И он стал номером один на первой моей выставке.
Более того. Когда в Колпино в очередной раз приехали, по инициативе неутомимого руководителя оркестра «Серебряные струны» (прежнее название – «Музыканты Колпино») А.Н.Афанасьева, французские певицы из Марселя, и увидели мои фото, они сразу спросили: «Сколько это стоит»? И в числе фотографий, которые захотели купить, назвали мой первый кадр.
Я назвал цену с потолка – как позже выяснилось, ровно в десять раз меньшую, чем то, за что продают свои работы колпинские фотохудожники, не говоря о питерских. Французы, естественно, обрадовались и увезли в свою страну небольшую коллекцию из примерно 50 моих работ.

В студенческие годы я занимался экспериментальной фотографией. К примеру: раскручивал воду в тазике и снимал блики. Или: очень крупным планом снимал пузырьки воздуха на стенке стеклянной банки с водой.
Потом мне это наскучило. И напрасно. Поскольку мой младший брат Колька, внимательно наблюдавший за моими манипуляциями, также стал экспериментировать. Он снимал скомканный целлофан на черной поверхности. У него образовалось, таким образом, штук двадцать фотографий, которые я считал скучноватыми и не советовал никому показывать.
Но он меня не послушался – и правильно сделал. Вывесил свои эксперименты в квартире знакомого. Недавно я узнал, что эта акция вошла в историю как первая квартирная выставка абстрактной фотографии в Ленинграде.

А я к этому времени фотографию забросил. Правда, был очень краткий период увлечения слайдами – помните? Начало семидесятых… Вы снимаете кадр, вставляете его в устройство типа шарик и смотрите в линзу…
Но и это увлечение прошло.

Короче. С легкой руки писательницы Джоан Ньюмен мне удалось сделать уже несколько выставок. Где на вопрос о том, как я стал фотографом, с гордостью отвечаю: «Благодаря Пушкину». И рассказываю эту невероятную историю.